В его кинокопилке есть безусловные шедевры: сценарист фильмов «Несколько дней из жизни И.И. Обломова». «Пять вечеров», «Неоконченная пьеса для механического пианино», художник-постановщик «Родни», «Сибириады» и картины «Свой среди чужих, чужой среди своих», актер культовых «Полетов во сне и наяву», «Приключений Шерлока Холмса и доктора Ватсона: Собака Баскервилей»… Кажется, юбиляр в нашей ДНК. А еще Александр Артемович – прекрасный, острый на язык рассказчик. Оценки критиков, например, он называет рассуждениями евнухов о любви. В этом большом разговоре мы попытались выяснить значение случая в жизни, обсудили феномен кризиса среднего возраста, а также вспомнили родителей, друзей и любимых коллег юбиляра.
История болезни
Александр Артемович, все мы родом из детства, а ваше пришлось на послевоенную пору. Как вспоминаете эту эпоху?
Замечательное было время. Очень хорошая французская спецшкола номер два, сейчас она имени Ромена Роллана. Сегодня читаю чьи-то воспоминания – сплошные ужасы: какая была чудовищная советская школа, как душил пионерский галстук, колол комсомольский значок! Я ничего этого не помню. А помню, как из космоса прилетел Гагарин. На следующий день стало известно, что он приедет в Москву и предстанет на Красной площади перед всеми. Опытные люди принялись говорить, что это событие сравнимо с 9 Мая. Москва словно с ума сошла, народ высыпал на улицу, все обнимались и целовались. Если попадался какой-нибудь летчик, его начинали качать, пока он сознание не терял.
Я был школьником, класса восьмого, и состоял в комитете комсомола. Позвонили из дирекции, сказали, что в школе не будет занятий, и озвучили просьбу городского руководства: детей по возможности на Красную площадь не пускать, давка там будет. Мы, старшие классы, созвонились между собой, приехали пораньше, малышню согнали в школу, а восьмые, девятые, десятые классы построились и организованной колонной с проспекта Мира потрюхали пешком. Чтобы наша колонна выглядела по-настоящему организованной, мы пустили по кругу чью-то шапку, набрали денег и меня, как художника (я тогда уже активно этим занимался), послали с товарищами на такси в «Детский мир» – купить все необходимое для создания транспаранта. В «Детском мире» все гудело, как в Смольном. Все что-то покупали. Мы купили картон и… сачки. Сачки – для палок, на которые прикрепили картон, исписанный нами какими-то словами, получились вполне себе транспаранты. Но до Красной площади мы не дошли, застряли у Исторического музея. Мельком увидели Гагарина на трибуне. Это было совершенно счастливое безумие. И все это было организовано комсомольцами.
Александр Адабашьян
фото: biographe.ru
Вы об этом времени вспоминаете с ностальгией и симпатией, несмотря на то что семья вашей мамы была репрессирована.
Дед окончил Тимирязевскую академию, был толстовцем. Есть альбомчик полулюбительский «Похороны Толстого», дед там на фото первым рядом с гробом Льва Николаевича стоит. В Тбилиси он управлял имением, в котором выращивал лекарственные травы. А в 1938 году его арестовали и расстреляли.
За что? За лекарственные травы?
Вы-то идейных противоречий в подростковом возрасте не ощущали?
А вообще, в нашем семействе было не принято распространяться о прошлом. Вот, например, папа. С начала войны (он работал в металлургической промышленности) его сразу отрядили перевозить заводы на Урал. Он занимался эвакуацией и потом запуском станков под открытым небом. Только представьте: устанавливали линии, сколачивали помосты, проводили электричество, приспосабливали навесы какие-то – и продукция шла! А потом он воевал в советско-японскую войну. И ни о чем – ни об эвакуации, ни о войне – не любил рассказывать. И все его знакомые и друзья-приятели тоже. Мама пережила войну в эвакуации в Свердловске и тоже не рассказывала про это время.
Александр Адабашьян в роли Бэрримора
кадр из фильма «Приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона: Собака Баскервилей»
В общем, создавали вам атмосферу счастливого детства?
Абсолютно счастливого. Счастливого отчасти и благодаря тому, что я рос чрезвычайно болезненным ребенком. Меня постоянно сопровождали простудные заболевания, а в возрасте пяти-шести лет обнаружили туберкулез легких. В то время это был приговор. С той поры и начались невероятные моменты моего везения. Помню нашего участкового врача Татьяну Анатольевну, она к нам постоянно приходила, играла со мной, подспудно что-то слушала в хилом организме, смотрела и первая сказала: «Давайте отправим ребенка в туберкулезный диспансер». И мне там очень понравилось, потому что эти диспансеры располагались в симпатичных особняках! Помню огромное венецианское окно, стекло без переплетов, добрых врачей, я был очень общительным, и они меня полюбили. Папа суетился, пытался отправить меня в санаторий туберкулезный. Считалось, что Крым, где лечился Чехов, Ялта – влажный и теплый климат, то, что надо. И вдруг звонят из диспансера и спрашивают: «Вы его уже отправили? Нет? Ну подойдите». Оказалось, что в Институте туберкулеза врач Купцов как раз в этот момент набирал самую первую детскую группу для исследования антибиотиков.
Действительно везение!
Я попал в эту группу, проторчал там больше полугода. Это было заведение типа детского сада, были воспитатели, которые нас все время держали на улице зимой. Представляете, дневной сон на холодной веранде?
Нас заворачивали в плохо выделанные коровьи шкуры, и мы, как поленья, лежали все время на улице.
Мама была в ужасе: мне делали уколы в носовую перегородку пять с одной стороны, пять с другой. Не в силах это видеть, она всегда выходила из кабинета. А я уколов не чувствовал, только слышал хруст в хрящевой перегородке. И все прошло.
Фантастика!
На этом чудеса со здоровьем закончились?
Если бы. Во взрослом возрасте случился перитонит в Колумбии. Мы приехали на съемки, и у меня на третий день жутко заболел живот. Первый секретарь посольства, который нас курировал, на своей машине повез меня в частную дорогую клинику, там с энтузиазмом сказали, что приступ похож на аппендицит. Нам все время улыбались и говорили: «Это реакция на воду, другой климат, еду. Не надо торопиться». Сделали укольчик, таблеточку дали. Боль прошла. Хорошо, мы хоть настояли рентген сделать. И хорошо, что были в дорогой частной клинике; в муниципальной, как я понял из разговоров переводчицы и медсестры, пленка на рентгене закончилась. А еще хорошо, что со мной был первый человек посольства, генерал, который нарядился в белый халат и напялил шапочку. И вот он вместе с врачами разглядывает снимки, его уверяют: это вода, еда, климат, не надо торопиться с операцией. Мимо шел другой доктор, посторонний. Глянул из любопытства снимки и сказал: «Резать надо». И ушел. Оказывается, у меня уже был перитонит.
И тут первый человек из нашего посольства спикировал: «Я сейчас же свяжусь с Москвой, и мы вашу сраную Колумбию мощным ударом к едрене фене разнесем, первым – по вашей клинике, вторым – по военным базам и аэродромам». Короче, вынужден был меня оперировать главный хирург, как ни странно, с именем Натан Эдельман. И я выжил.
Александр Адабашьян с семьей
фото: biographe.ru
Ну, в этом прослеживается уже закономерность. Кажется, у Бога на вас были планы?
Видимо, да. Но когда стали появляться мысли, что все не просто так, мне рассказали притчу, которая меня осадила. Некий гражданин, оказавшись в чистилище, выясняет, что его распределяют в рай. Он удивляется: «Я ничего особенного не делал, подвигов не совершал, никого не воскрешал, одним хлебом тысячу человек не кормил… За что в рай?» Он так занудствовал и приставал, что ему ответили: «У вас была миссия на Земле». «Какая?» – приосанился он. «Вы в 1972 году ездили в Таганрог на поезде». – «Может быть, я много ездил по работе». – «Ехали вы в вагоне-ресторане». – «Наверное, обедал там». – «Напротив вас сидела женщина с ребенком». – «Может быть». – «И она просила вас передать соль. Вы передали. В этом была ваша миссия на Земле. Поскольку вы ее удачно исполнили, добро пожаловать в рай».
Я тоже тешил себя мыслью, что я «послан». А на самом деле просто «передал».
Вы «передали» столько всего прекрасного! Если говорить о том, что меня сформировало как зрителя, то как минимум это пять фильмов с вашим участием.
«Свой среди чужих», «Раба любви», «Неоконченная пьеса для механического пианино», «Обломов», «Пять вечеров».
Про Михалкова и компанию
Александр Артемович, мы подошли к неизбежному – разговору о вашей дружбе с Никитой Михалковым, из которой выросли эти дивные фильмы. А как вы познакомились?
Мы весело тусили. Но не были золотой молодежью. Все были из обеспеченных семей, но у нас не было личных машин, бешеных денег, ресторанов… Любимые игры вот были – шарады.
А как получилось, что вы, художник, стали сценаристом?
Он вроде, как и вы, тоже просился подальше, на Дальний Восток.
Это я ему посоветовал – подальше и именно на флот. В армии это самая аристократия. Он туда забурился с большим удовольствием. И пока ждали Никитиного возвращения, искали с оператором Пашей Лебешевым работу. Я был женат на Пашкиной сестре Маринке, и вот его, уже снявшего «Белорусский вокзал», пригласили как оператора в картину – халтуру по промкооперации. Он меня подрядил своим ассистентом, хотя я понятия не имел, что это такое. Оказалось, фокус переводить, камеру обслуживать. Я научился, но картина быстро завершилась, и я снова стал безработным.
Андрон Кончаловский тогда писал сценарий про хлопок, тоже для заработка. Ему его заказал какой-то среднеазиатский режиссер, очень средний, но народный в тамошней республике. И Андрон меня пригласил как спарринг-партнера. Ему нужен был оппонент, «мячики отбивать» – он предлагает идеи, я говорю, хорошо или нет, вместе разминаем сюжет.
А как конкретно Кончаловский работал со сценарием и с вами?
Я приносил написанную сцену, он говорил: «Что в этой сцене произошло? Какая разница между началом и концом? Он сказал, а тот ответил – что изменилось?» Он учил азам: Коля узнал, что Маша собирается выйти замуж за Ваню. Как это написать? Об этом одной фразой мимоходом скажет соседка. Это вроде ерундовые вещи, но они становятся ерундовыми только когда ты о них узнаешь. И все это подготавливало к тому, что было дальше.
Александр Адабашьян и Никита Михалков
фото: biographe.ru
А дальше был сценарий «Неоконченной пьесы для механического пианино» – лучшей экранизации Чехова, на мой вкус.
Когда появилась идея снять «Механическое пианино», оказалось, что воплотить ее непросто: нам не разрешали «посягать» на Чехова. Тогда режиссеров и сценаристов называли молодыми до 40 лет, были еще живы мэтры, которые предпочитали сами это снимать и играть. И Чехов был весь разобран. А нам попалось издание 1935 года, а в нем раннняя пьеса Чехова «Безотцовщина», не вошедшая ни в одно собрание сочинений. Никита ее прочитал, потом дал мне прочитать, и пришла в голову идея сделать такой пэчворк. В этой пьесе проглядывались ростки всех будущих чеховских произведений: и «Леший», и «Вишневый сад», и «Дядя Ваня». Эти милые «Три сестры» – бессмысленные существа, которые все время грезят: «В Москву!» Этот роман с замужней, выпивания и закусывания с мужем любовницы, его жена, которая «опять отравилась». И все эти бессмысленные разговоры: «Работать! Надо работать». Но никто никогда не встает и не идет работать. Бойкая Наташа, которая всех потихоньку выживает из дома к чертовой матери. Или «Дядя Ваня» – дом, набитый людьми, там живет какой-то Вафля, обедневший дворянин. Кто это такой? Чебутыгин, который пьет горькую, Епиходов. Неизвестно, кто откуда здесь взялся, Шарлотты какие-то снуют – и никто ничего не делает. Все это в «Неоконченной пьесе» у нас и оказалось.
Там такое братство у вас на картине: Артемьев, Лебешев, Богатырев… Кажется, такие периоды в творчестве даются однажды, очень ненадолго. Потом, когда все взрослеют, разбегаются…
Действительно, был период, четыре-пять картин, когда мы понимали друг друга буквально с полуслова. Не надо было ничего объяснять. Изображением занимались мы с Лебешевым, а Никита полностью нам доверял. Мы поняли, что чувствуем одинаково. Когда снимали «Механическое пианино», много говорили про цвет в картине, и однажды попросили художницу по костюмам, Майю Абар-Барановскую, принести из пошивочного цеха лоскутков – любых, всяких. Через день нам их гору принесли, стол был завален. Мы стали выбирать, что из нашей картины, а что – нет. Куча стала значительно меньше. Стали раскладывать лоскутки по сценам: одна, вторая… Так постепенно собралась гамма фильма. Никто этого на экране не замечает, но в картине начало такое солнечное, зеленое, одежда у героев светлая. А в конце фраки темно-коричневые, а не черные. И все рубашки, которые будто бы должны быть белыми, в кадре тонированные. И только генеральша появлялась в чем-то ярком и разрезала все пространство.
И что это символизирует?
А ничего. Все на уровне ощущений. Нам всем очень нравилось то, чем занимаемся. Когда снимали «Обломова» и между двумя сериями возникла вынужденная пауза, не захотели терять группу, она распадалась. А группа была слаженная – вплоть до осветителей, водителей, почти все переснимались у нас в эпизодиках. Так вот, чтобы не терять группу, была экстренно придумана картина «Пять вечеров», которую мы сняли в перерыве между съемками «Обломова».
Александр Адабашьян, Людмила Гурченко и Олег Табаков
кадр со съемочной площадки фильма «Полеты во сне и наяву»
А кто за такую атмосферу отвечал? За это братство?
Атмосферу, конечно, режиссер создает. Например, Никита ввел порядок, что на площадке все разговаривают на «вы» и по имени-отчеству. Все. Не только с артистами, но и с водителями, с осветителями, с реквизиторами.
И что это давало? Дистанцию?
Атмосферу. Доходило до смешных вещей, особенно осветитель Сергей Шебеко усердствовал. Сидит Лена Соловей в кресле, а он свет выставляет: «Елена Яковлевна, я, как руководитель светотехнического представительства студии “Мосфильм”, для того, чтобы эту сцену, которую вы, как всегда, безупречно сыграете, которая только украсит наш фильм, вы и так являетесь украшением, чтобы сцена засияла еще ярче, нам было бы очень удобно, если бы вы (я понимаю, что нарушаю ваш внутренний мир) поднялись с кресла, мы его подвинем в сторону и здесь проведем маленький кабель, который совершенно не будет вам мешать. А если будет мешать, вы скажете, и мы в другом месте проведем». «Сергей Сергеевич, конечно, пожалуйста!» И ко мне он так же подходил: «Александр Артемович, а что, если мы в вашей гениальной декорации, которая является главным украшением фильма, проделаем маленькую дырочку и проведем провод?» «Конечно, Сергей Сергеевич, проворачивайте. А если вы большую дыру провернете, мы ее прикроем чем-нибудь».
Высокие отношения.
Не могу не спросить: вы же слышали истории о том, что «Рабу любви» «увели» у Рустама Хамдамова?
Увели – мало сказать! Еще слышал, как мы, пользуясь связями Сергея Владимировича Михалкова, из черно-белого материала сделали цветной фильм. Михалков-старший-де пошел в ЦК, и пленка стала цветной. И вроде мы даже украли часть отснятого материала.
Ничего общего с правдой эти слухи не имеют! Кончаловский с Феликсом Горенштейном написали сценарий про звезду немого кино, Андрей предложил в кресло режиссера Хамдамова, который принялся снимать какое-то свое кино («Нечаянные радости». – Прим. ред.). Это была его первая картина. Чухрай, художественный руководитель, за него поручился. Худсовету и так-то сценарий не сильно нравился, но когда пришел отснятый материал, все увидели, что он не имеет ничего общего с замыслом. Чухрай в очередной раз вступился за Хамдамова. Когда материал посмотрели во второй раз, снова пришли в ужас и сказали: «Пусть хоть какой-то сценарий представит. На что мы должны давать деньги?»
Хамдамов ничего не представил. Его вроде бы вызвали в Москву, он прилетел, но на худсовет не явился. Второй режиссер рассказывал, как носился по Москве, искал его, а он где-то прятался. В итоге картину закрыли.
То есть вы спасали проект?
Практически да. Мы поняли, что можем найти выход из положения, но существовали на остатках, денег у нас было значительно меньше. Но я придумал универсальное спасение. В фильме же показывают Одессу. Поскольку главная героиня – кинозвезда Ольга Вознесенская, я нарисовал два плаката этого мифического фильма «Раба любви», и нам их напечатали в «Рекламфильме» в огромном количестве. Я просил по 200 экземпляров, мне сказали, что нужно не меньше тысячи, чтобы запустить машину.
В общем, как только в фильме нужно было что-то прикрыть, мы туда лепили плакат: «Скоро! Ольга Вознесенская в фильме “Раба любви”». На площади, где убивают несчастного оператора, эти плакаты развешаны везде. Знаете, что они закрывают? Памятник Малиновскому!
И открытый трамвай мы своими руками сделали – из грузовой платформы и перегородочек, поставили скамейки, покрасили. Тогда мы в первый раз с Лебешевым и сцепились. Я хотел, чтобы трамвай был серовато-холодненький, а Пашка настоял, чтобы он был, наоборот, теплый, охристый. Это был единственный случай нашего несовпадения, до сих пор жалею, что я недодавил.
«Раба любви»
кадр из фильма
Но Павел Лебешев все равно был гениальным оператором?
Фантастическим. Мало кто знает, но, поскольку пленка «Кодак» была страшным дефицитом и дорогим к тому же, он решился на авантюру. Ассистент Лебешева сказал, что есть способ засвечивания советской пленки лампой накаливания: если предварительно на маленьком свету засветить, то у нее повышается чувствительность, более того, все аксонометрические кривые чувствительности по каждому отдельному слою – красному, зеленому, синему – уравниваются. Операция была крайне рискованная. Если бы эксперимент не получился, то завод, который поставлял пленку, обвинил бы нас, что мы ее портим, проводим с ней махинации. Страховки не было никакой, и брак был бы списан на нас. Идея совершенно отчаянная. Тем не менее проканало. Когда потом Лебешева приглашали на лекции во ВГИК, ему никто на слово не верил, что мы на советской пленке снимали, а не на «Кодаке». И он в доказательство приносил срезки с негативов, где на пленке по краям было написано, что это ЛН-7.
В вашей команде были все личности талантливые, ершистые. Конфликтные ситуации возникали?
Он же очень актерский режиссер?
У нашей команды был слоган: «Если даже снимается фильм ужасов, то страшно должно быть на экране, а не в гостинице, где группа живет, и не в столовой, где она питается».
Необходимо было найти локацию недалеко от Москвы, потому что актеры у нас театральные, им нужно было ездить на спектакли. Такое количество вводных! Сколько мест мы объездили! Дома-музеи нас не впускали, соглашались, только если мы будем снимать без света и ничего в усадьбе не трогать. Совершенно случайно оператор Леван Пааташвили сказал, что есть место в Пущино, недалеко от Москвы, там стоит наукоград биологический, пустая гостиница, которая заполняется только два раза в год, когда проводится международная конференция биологов. Место нетуристическое. Есть и заброшенная усадьба, на другом берегу – заповедник, до горизонта – лес, Ока. Ходит автобус-экспресс, час сорок из Пущино до метро «Юго-Западная». Плюс ресторан и два кафе. И когда нас в очередной раз поперли из Ясной Поляны, мы вдруг увидели указатель: «Пущино, 8 км» – и вспомнили рассказы Левана. Так и попали в это райское место: из особнячка только что съехала больница, заброшенный парк, пруд, хорошая пустая гостиница с финской мебелью, новенькая, с иголочки, действительно ресторан и два кафе, действительно экспресс «Икарус». В общем, актеры, которые до этого говорили, что у них свободные даты в июне с 15-го по 18-е, а потом с 24-го по 26-е, приезжали семьями и торчали там месяцами.
Про вождя краснокожих
А вы-то сами как стали актером?
Актер, который был утвержден на роль, не смог приехать, потому что снимался в Крыму, а там разразилась холера, объявили карантин, его не отпускали. Он прислал телеграмму, что не может выехать. А мы сидим в Чечено-Ингушетии. По телефону искать нового артиста? Тогда 15-копеечные автоматы были – обыщешься. В общем, Никита спрашивает у меня: «Сыграешь?» – «Давай попробуем».
Придумали этого персонажа, характер взяли у одной из работниц нашей группы, она была такая обстоятельная дама и на любые вопросы очень подробно и предельно детально отвечала. Вот и мой герой говорил витиевато: «Там отряд человек примерно пятьсот у реки»… «Короче!» – «В общем, есть тачанки…» – «Короче!» – «Если нас прижмут к реке, то нам крышка».
Павел Лебешев и Александр Адабашьян
кадр из фильма «Свой среди чужих, чужой среди своих»
Вот меня сейчас поставь в кадр заткнуть дыру, я ничего не смогу сыграть. А из вас в результате культовый актер вышел.
Некий опыт у меня был. Когда учился в школе, у нас пионервожатым был Андрей Смирнов (режиссер «Белорусского вокзала». – Прим. ред.), он вел театральный кружок, ставил «Вождя краснокожих». Я как раз и играл вождя краснокожих, а Смирнов был первым моим режиссером.
Снова виражи судьбы! У вас и роли всегда колоритные, и партнеры изумительные. Кто жемчужина в вашей коллекции?
Все фантастические были. Но из последнего опыта сотрудничества – Света Крючкова в фильме «Двое в одной жизни, не считая собаки». И Алиса Бруновна в «Родителях строгого режима».
Говорят, Фрейндлих на съемках очень дотошная, тщательная и следит даже за правильностью текста партнеров.
Да, но «звезду» не включала ни разу. Все было крайне деликатно. Она всегда готова к работе. У меня вообще ни с кем из партнеров никогда проблем не было. Ну а на «Собаке Баскервилей» вообще была сборная СССР.
Алиса Фрейндлих и Александр Адабашьян
кадр из фильма «Родители строгого режима»
Про овсянку и ненависть к доктору Ватсону
А вы не испытывали после этого культового фильма раздражения? Ваш же называли исключительно Бэрримором?
Вы раскалывались на этих съемках в кадре? Смеялись?
Постоянно! Полно импровизаций было. Когда придумывали сцену приезда сэра Генри в родовое гнездо – в волчьей шубе, с Дикого Запада, такого шумного американца в чопорное англичанство, режиссер Игорь Масленников задумался: «Что такое английский классический завтрак? Это porridge. Но “porridge” мы не будем в кадре говорить. Пусть будет “овсянка”. Генри же ждет стакан виски, шмат мяса. В собственном-то поместье. Черта с два! Овсянка, сэр!» И вот мой герой Бэрримор сначала раскладывает ножи, вилочки, салфеточку. А герой Михалкова закипает, теряет терпение.
Мы устраивали такой «театр для себя». Например, придумали, что у меня, Бэрримора, очень плохие отношения с Ватсоном. Потому что Холмс из поместья якобы уехал, а доктора назначил смотрящим. Местные возмущены: «Как так? Пришлый, неизвестно кто, в нашем доме и командует?! И мы обязаны его слушаться?!» Поэтому, когда я раскладывал овсянку, всем клал по две ложки, а ему только одну. Перед ним же на столе лежала записная книжечка, и в ней было записано: «Бэрримор – дурак. Бэрримор – дурак».
Но это в кадр не попадало?
«Приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона: Собака Баскервилей»
фрагмент фильма
Про мушкетеров, барабанщиков и судьбу
Вы как сценарист в последнее время увлеклись детскими историями. Сняли вместе с режиссером Анной Чернаковой целую серию фильмов, недавно поучаствовали в создании новой версии «Судьбы барабанщика». Картина, на мой вкус, очень милая, желаю ей наконец выйти в прокат. А я помню фильм 1975 года, потому что родители мне «такое» подсовывали, и помню, как, проникшись, принялась читать книжки Гайдара. У вас какое отношение к этому писателю?
Меня родители воспитанием не давили. Во-первых, я рос, когда читали все. Что было кроме радио? Газеты мимо меня пролетали, получается, кроме чтения книг и радио, больше никакой информации. В среднем школьном возрасте мне случайно попалась повесть «Сережа» Веры Пановой. И я потом всю жизнь перечитывал ее. Но меня совершенно не тянуло читать Майн Рида. Или «Трех мушкетеров», хотя по возрасту и полагалось. Все в школе читали Дюма, обменивались, передавали книги. А мимо меня все это пролетало.
Да ладно! И до сих пор не читали Дюма?
Не помню, каким образом меня товарищи заставили прочитать «Графа Монте-Кристо». Я читал и все время изумлялся: угрохать целую жизнь на свободе – с бешеным богатством, полной независимостью – на то, чтобы строить эти козни… Выстраивать невероятные конструкции, которые требуют затрат, организовывать все эти поездки, плести паутины, запутывая всех и самого себя? На это потратить всю жизнь?!
Всех же восхищало именно это – отложенная месть. Но то, что вы школьником уже думали по-другому, вас характеризует, конечно.
Да, я так думал еще ребенком. Вот почему читал по собственному выбору и Гайдара обожал. Причем полагалось-то любить «Школу», Егор Тимурович Гайдар и его папа Тимур Аркадьевич лучшим произведением как раз называли эту повесть. А для меня самой любимой была «Голубая чашка» – потрясающе, акварельно написанная история любви.
Книги Гайдара часто и прекрасные детективы.
Вот этим и привлек. В «Судьбе барабанщика», во-первых, время, которое мне близко. Оно довоенное, а я 1945 года рождения, но все равно атмосфера понятная. А во-вторых, это детектив глазами ребенка. Распутывать сложное дело вместе с ним увлекательно! В произведении же замечательное движение: с какого-то момента мы начинаем понимать, как мальчишка тонет. «Что же ты, дурак, не видишь?» – думаешь на протяжении всей истории, а в финале, когда тебе кажется, что преступники сейчас уедут и все кончится, герой вдруг меня обгоняет и совершает поступок, к которому я как зритель морально не готов. Кажется: лежи и молчи, сейчас эти опасные дядьки уйдут. А мальчик совершает совершенно бессмысленный с точки зрения логики поступок, понимая, что на победу рассчитывать не приходится.
«Судьба барабанщика»
трейлер фильма
Вы же в этом фильме еще и художник-постановщик. Как воссоздавали эпоху? Много ли есть из чего ее делать?
К сожалению, очень мало. Надо все время приспосабливаться. Я помню, как меня для лечения туберкулеза специально вывозили в Анапу, я хоть и совсем маленький был, но помню набережную. С одной стороны – море, а с другой – дома и рядом прямоугольнички фундамента и ступенька вниз в подвал. Целая снесенная, состриженная улица. Весь мусор уже убрали, а не силуэты даже, а планы этих домов уходили за горизонт.
Попадались в то время и дети на протезах, огромное количество инвалидов. Просто огромное! Люди на колясках, спившиеся совершенно. Страшные, грязные. Потом к Московскому фестивалю их смели. На Соловки или куда-то всех скинули. Вот такая была атмосфера – все вместе сосуществовало. И где все это для атмосферы фильма находить?!
На натуре снимать уже невозможно, на каждом шагу натыкаешься на признаки современности. И атмосфера другая, и ритм жизни другой – это отчетливо видно, когда хронику смотришь.
По сравнению с сегодняшним днем тогда была открытость и наивность. Такая послевоенная безмятежность. То, что сейчас происходит в мире, – это эпидемия насилия, она развивается стремительно, как всякая эпидемия. Неизвестно, откуда она берется, но понятно, как развивается. Воздушно-капельным путем.
А как вы с режиссером Анной Чернаковой познакомились? Она ведь, кажется за рубежом жила?
Да, в Англии, в Канаде. А потом приехала в Москву и, собственно, уже не уезжала. Аня когда-то снимала картину по Чехову «Вишневый сад» и считала ее незаконченной. Поскольку у меня был опыт адаптации Чехова в «Механическом пианино», она предложила посмотреть ее материал и решить, что с этим делать. Так появилась картина «Смерть в пенсне». Не самая удачная, я считаю, тем не менее там получилось соединить материал с теми же актерами, но при этом сделать современную историю. С этого и началось наше сотрудничество. Следующей была картина «Собачий рай», детская, мы писали сценарий вместе, я был художником фильма. Нам понравилось сотрудничать. Потом была детская картина по Зощенко «Леля и Минька», Миньку играл Елисей Мысин, лауреат «Синей птицы», пианист. Сейчас, несмотря на юный возраст, он уже звезда, конкурсы выигрывает. А тогда был совсем мальчишкой, ему все было интересно. Но вот со взрослыми артистами слегка зажимался. И Аня придумала, чтобы они все вместе спели фортепианный концерт Рахманинова. Под руководством Елисея. И тут у него наконец получилось переключиться из ученика в учителя. Очень смешные были репетиции, когда он всеми руководил, всех поправлял. Есть где-то записанные кусочки этих репетиций, когда они хором пели партию рояля. В общем, неплохо мы экранизировали рассказы Зощенко. Так и пошло, посыпались одна за другой картины.
Недавно вы вместе с Анной сделали спектакль в Театре Образцова, поставили «Бедных людей» Достоевского. Это же трудно, совершенно другая органика, кукольная.
Есть такая инерция восприятия, что театр кукол – это про зайчиков, кроликов, птичек. Мол, все несерьезно, и артисты – неудачники. Но это все равно театр, и артисты там с очень хорошим образованием, из хороших театральных училищ. Это немножко другой мир, но и свободы там больше. Мне работать понравилось.
Достоевский в сегодняшнем зрителе как-то отзывается?
Это специфический Достоевский, самый первый его роман. Он, как и все в то время, был под могучим влиянием Гоголя. Особенно «Шинели» и «Носа». Говорят, «все мы вышли из гоголевской “Шинели”». Так же можно сказать, что многие вышли из гоголевского «Носа». Потому что «Двойник» Достоевского под явным влиянием «Носа» написан, там тоже у чиновника появляется двойник мистический. А «Бедные люди» – это же просто Акакий Акакиевич, но в других обстоятельствах. Первый роман – это еще не тот Достоевский, который потом будет; арест, расстрел, замечательно им самим описанный в «Идиоте», когда их уже поставили к столбу, подняли ружья, но тут театральный эффект – прискакал фельдкурьер с помилованием, и заменили смертную казнь на каторгу. После скольких-то лет на Сахалине – возвращение с поражением в правах. Невозможность жить в крупных городах, обитание под Тулой, вот оттуда уже пошел настоящий Достоевский.
Александр Адабашьян
фото: Государственный академический центральный театр кукол имени С.В. Образцова
Вы так вдохновенно рассказываете. Вам точно надо продолжить заниматься экранизациями. У вас ведь и в качестве режиссера такой опыт был – я имею в виду сериал «Азазель», который получился лучше, чем новый, сделанный недавно «Кинопоиском».
Не люблю эту историю, я повелся на тот успех, который имели книжки Акунина (признан иноагентом на территории Российской Федерации. – Прим. ред.). Но когда я в процессе работы вгляделся и познакомился поближе…
Там же Фандорин – фон Дорэн, леди Эстер – и все пытаются из грубой России что-то приличное сделать. Во всех произведениях латентно русофобские подтексты. И я в конце работы, на монтаже, даже из титров уходил. Автор же – Б. Акунин, а я предложил: давайте сделаем титры к фильму: сценарист – Б. Акунин, а режиссер – К. Ропоткин. Бакунин и Кропоткин – анархисты. Но не позволили, в итоге какой-то вариант вообще без моего имени в титрах выходил.
А каково художнику отрекаться от своей работы?
Ну а как не уходить, если ближе к концу у меня с автором отношения вообще разладились – мне он по-человечески стал малоинтересен? Хотя поначалу многое казалось симпатичным, в частности, его признания, что писать начал, чтобы только развлекать свою жену.
Ну вот Чехов-то другой автор. Его и экранизируйте.
А знаете, Чехов-то довольно жестокий автор. Гениальный, но жестокий. Это же ему принадлежит: «Почему в природе из отвратительной гусеницы получается ненадолго прелестная бабочка, а у женщин все наоборот?» Вот никто не понимает, почему его пьесы называются комедиями. А он насквозь всех видел и насмехался. У него же уникальная история семьи. Отец из крестьян, а сыновья – гениальный писатель, очень хороший спившийся художник Николай, очень неплохой журналист Александр… Ну и племянник, сын Александра, Михаил Чехов, создавший актерскую школу в Америке. Такой был взрыв в одной семье, а потом следом никого не было. И Антон Павлович это прекрасно осознавал. Не будучи дворянином, высокий, красивый, с бархатным голосом, деликатнейший, прекрасно воспитанный человек приходил и приносил пьесу. И у него брали! И восторгались! А если бы он пришел в грязных сапогах и сморкался бы в скатерть? Они читали вещи, принесенные аристократом – прекрасно пахнущим, с замечательной русской речью, с чудесной внешностью, похожий на артиста. Он насквозь все это видел. В этом и был комизм ситуации. Он же писал: «Я убежден, что ни Станиславский, ни Немирович-Данченко до конца не прочитал ни одной из моих пьес».
Светлана Крючкова и Александр Адабашьян
кадр из фильма «Двое в одной жизни, не считая собаки»
А помните в «Неоконченной пьесе…» монолог героя Калягина: «Мне 27. Лермонтов уже лежал в гробу. А Наполеон был генералом. А что сделал я?!» Я вдруг подумала, что в 27 вы уже поработали на фильме «Свой среди чужих»… Жизнь же удалась, вы никогда не испытывали подобных рефлексий?
Я раньше не понимал фразу «кризис среднего возраста». Потом понял, что это такое.
Кризис среднего возраста – это когда человек не попал на свое место и осознает это в том возрасте, когда уже ничего нельзя изменить.
Вот родители сказали: «Поступишь в энергетический, потому что папа работает в этой системе». Он оканчивает кое-как этот самый энергетический, его куда-то устраивают работать. Он работает с девяти до шести в нарукавниках и ждет, когда рабочий день кончится. А в сорок лет понимает: «А дальше что?» А дальше, может быть, кандидатская в лучшем случае. Потом накопит денег на «Москвич». Потом будут шесть соток. Он даже знает, где будет похоронен. А жизнь-то мимо прошла. Вот этого ужаса осознания, что я «не попал на свое место», у меня не было никогда.
Значит, вы счастливый человек!
Заглавное фото: Санкт-Петербургский государственный институт кино и телевидения